Том 9. Братья Карамазовы - Страница 211

211

Уже до завершения публикации в „Русском вестнике“ „Братья Карамазовы“ породили огромную критическую литературу. За один 1879 г. о романе появилось свыше 30 откликов в столичной печати и еще больше — в провинциальной. И хотя в последние месяцы печатания Достоевский неоднократно заявлял, что „буквально вся литература“ к нему „враждебна“, что его „любит до увлечения только вся читающая Россия“ (письмо П. Е. Гусевой от 15 октября 1880 г. — XXX, кн. 1, 218), заявления эти следует считать данью минутным настроениям, естественным в положении столь впечатлительного художника. В целом освещение его романа современниками отличалось пестрым многообразием как отрицательных, так и положительных идейно-эстетических оценок. Иначе и быть не могло: сложная философская проблематика „Братьев Карамазовых“, представлявшая собою синтез идей всего предшествующего творчества писателя, не укладывалась в традиционные русла основных направлений общественно-политической и философской мысли той эпохи. Злободневному звучанию и восприятию романа в значительной степени способствовала и крайне тревожная политическая ситуация складывавшаяся в России накануне и после событий, завершившихся убийством Александра II.

Первые отзывы о „Братьях Карамазовых“, появившиеся в начале 1879 г., носят по необходимости предварительный, эскизный характер. Газетные рецензенты и обозреватели ограничиваются беглыми замечаниями по поводу пока немногих опубликованных глав, особенно подчеркивая яркий реализм в изображении карамазовского семейства, встречи его членов в монастыре, „исповеди горячего сердца“, встречи Катерины Ивановны с Грушенькой и т. п., но высказывая при этом иногда уже достаточно точные прогнозы о дальнейшем развитии сюжета романа. Так, например, восхищаясь „исповедью горячего сердца“, автор анонимного обозрения „Русская литература“, помещенного в газете „Сын отечества“ заканчивает ее разбор следующим резюме: „…автор не оставляет в порочных Карамазовых ни одной складочки, которой не коснулся своим психологическим анализом. Что автор разовьет далее и создаст на подготовленной им почве — неизвестно, но из нескольких обстоятельств можно вывести заключение, что он готовит для читателей ужасную драму, в которой одну из главных ролей придется играть Грушеньке». Рецензент же газеты „Современность“ проницательно указывал на Зосиму, который, „по-видимому, должен изобразить «положительное“ лицо произведения и в речи которого <…> автор вкладывает весьма многое из высказанного уже им в «Дневнике писателя“».

Приблизительно с этого же момента в объективно-беспристрастное, по преимуществу благожелательное обсуждение романа вторгается полемика. Тон откликов заметно меняется, переходя временами в крайне раздражительный. Авторы многих газетных статей и рецензий („Голос“, „Молва“ и т. д.) предъявляют Достоевскому обвинение в мистицизме. Но несмотря на враждебную интерпретацию „мистицизма“ Достоевского, почти во всех статьях, посвященных роману, не ставились под сомнение высокие достоинства „Братьев Карамазовых“ как художественного произведения. Так, например, критик „Недели“ выражал уверенность, что „Братья Карамазовы“ будут „одним из лучших романов г-на Достоевского <…> по обилию живых, реалистических черт всякого рода…“ „Литературная летопись“ „Голоса“ отмечала, что талант Достоевского не только „велик“, но и „очень своеобразен“, так как он рисует жизнь „экстренную, чрезвычайную, изумительную“, не похожую на будничную жизнь „дюжинных <…> Иванов Иванычей и Петров Петровичей, которых мы можем видеть на каждом шагу“.

Указывая на необычность сюжета романа, на исключительность его героев, обозреватель „Голоса“ подчеркивает безошибочное художническое чутье Достоевского, помогающее ему успешно решать самые трудные психологические и композиционные задачи: „Несмотря на всю чудовищность и дикость положений, в которые ставятся его действующие лица, несмотря на несообразность их действий и мыслей, они являются живыми людьми. Хотя читателю иногда приходится <…> чувствовать себя в обстановке дома сумасшедших, но никогда в обстановке кабинета восковых фигур <…> в романах г-на Достоевского нет фальши…“ Критик находит, что „верх искусства и верх вдохновения“ представляет собою образ Дмитрия —„соединение необузданной чувственности и честной натуры, потребности в нравственной грязи и потребности в анализе собственной души, задорной неуживчивости и нежной, любящей натуры, мнительного самолюбия и совершенно искреннего самобичевания — характер новый в русской литературе, равно далекий от «лишнего человека“, столь часто изображаемого с виртуозным совершенством, и от «новых людей“, почти всегда рисуемых с наивным неуменьем вывесочного живописца <…> Среди обилия фигур, равно хороших и на первом, и на втором, и на третьем планах, выдается настоящим королем, как chef doeuvre, — Дмитрий Федорович Карамазов…»

Восторженны суждения некоторых оппонентов Достоевского о языке и пластичности образов его романа. С этой точки зрения в „Братьях Карамазовых“, по определению критика „Голоса“, „хороша не эта или та глава, не это или то лицо, не этот или тот разряд лиц — нет, каждая страница хороша <…> Пишет ли он любовное письмо молодом, неопытной девушки — у него девический слог и девические мысли. Заставляет ли он всего в двух строчках, жену лакея, степенную и умную женщину, отвечать тоном почтительного несогласия с своим мужем, у которого она в строжайшем подчинении, — у него простонародные слова и простонародные русские нравы, не те, которые можно списать у Решетникова или Слепцова, а прямо подслушанные у жизни. Изображает ли он монахов <…> он не путается, не сбивается во множестве толпящихся фигур, а каждой из них дает вполне отчетливые, жизненные, бойко и правильно нарисованные контуры, так что Зосима не похож на Паисия, Паисий не смахивает на Ферапонта, никто из них не напоминает собою отца игумена, а между тем и Паисий, и Зосима, и Ферапонт, и отец игумен — полны жизни, возбуждают и приковывают к себе воображение читателя <…> Та же тщательная отделка и та же неослабевающая сила кисти видны <…> в описаниях <…> разговорах; даже более всего мастерства именно в разговорах, исключая двух-трех мест, где разговоры <…> превращаются в диссертации, а действующие лица — в воплощения самого автора“.

211